Пер. с голландского И. Б. Братуся. Издание 2-е.
.– 192 с.
СКАЗКА ПРО МЕДВЕДЯ
Однажды дедушка рассказал мне сказку про медведя.
Давным-давно где-то далеко в России, в глухой сибирской тайге жил-был медведь.
Обыкновенный бурый медведь. Он питался плодами кустов и деревьев, ловил в реках и озёрах лососей, иногда разорял птичьи гнезда, но больше всего любил свежий мёд из сот.
Хорошенько подкрепившись, он ложился на спину на опушке соснового леса и смотрел в небо — на облака, временами скрывавшие солнце, на луну и звёзды или на одинокую сову в вышине.
Медведь был доволен жизнью.
Иногда он встречал другого медведя и играл с ним. Но обычно это ему быстро надоедало, он вежливо прощался с другим медведем и просил его уйти.
Так он и жил много лет.
Но в один прекрасный день случилось странное. Ни с того ни с сего. Медведь не мог найти случившемуся никакого объяснения. Он почувствовал ужасный голод. И голод этот невозможно было утолить.
Он побежал к ближайшей реке и набил полную пасть рыбой. Потом объел целиком яблоню с пятью сотнями диких яблок, потряс старый дуб, усеянный пчелиными гнёздами, и заглотил соты вместе с пчёлами и всем прочим. Сразу после этого слопал с потрохами двух диких кабанов.
Однако что бы он ни ел и сколько бы ни съедал — торопливо и жадно, — голод никак не проходил.
Приходилось есть день и ночь напролёт.
Это было ужасно. Едва он успевал проглотить десяток зайцев, вслед за тем три десятка форелей и на секунду присаживался, как тут же снова вскакивал с криком «Хочу есть!» и набрасывался на новые яства.
Скоро он перестал быть разборчивым в еде и поедал дикие каштаны вместе с деревьями, на которых они росли. Он съедал теперь не просто одного гуся, а ловил сотню и разом отправлял в рот с перьями и лапами без разбору.
Встречая других медведей, он рассказывал им, как он голоден и как это отвратительно. «Мне очень жаль, — говорил он. — Ужасно жаль». И со слезами на глазах торопливо съедал их.
Он рос ввысь и вширь и скоро стал больше и сильнее любого зверя. Он хватал и проглатывал волков, лосей и зубров.
Так он съел всё, что годилось в пищу на просторах Сибири, и, оставив позади себя голую тундру, добрался до Урала и по склонам гор спустился на запад.
Сначала до людей доходила молва о медведе. Потом они видели его самого и пускались бежать без оглядки. Но прошло немного времени, и медведь принялся за людей.
Слёзы ручьём катились по его щекам, когда он брал их в свои лапы и проглатывал.
— Ну застрелите же меня, — просил он. — Я не могу иначе.
В него стреляли, но он был слишком большой и тяжёлый, так что пули не причиняли ему вреда и он поедал стрелявших вместе с ружьями и всем остальным впридачу.
Он добрался до первых деревень.
В несколько приёмов он съел церковь с сотней староверов, потом упал на свои огромные колени и, обратив взор к небу, взмолился: «Прости меня».
Господь не отозвался.
Быть может, и к лучшему. Ибо что, собственно, надо было прощать и кто бы поручился, что медведь не слопает самого Господа? Тогда бы уж точно ни у кого не осталось больше никакой надежды…
А далеко-далеко, на другом конце России, прослышал о медведе царь и повелел собрать войско и идти походом на восток.
Войско собралось такое, какого в России ещё не видывали: сотни тысяч пехотинцев, вооружённых ружьями и, на всякий случай, алебардами и луками со стрелами; тысячи всадников на быстрых маленьких лошадях; десятки тысяч пушек.
Войско подошло к Волге и здесь впервые столкнулось с медведем. Он стал выше Кремлёвских башен и мощнее самых мощных крепостей.
Стоя на другом берегу реки, он с жадностью заглатывал парусные суда, лодки и целые деревни, приговаривая низким голосом: «Простите меня! Я ничего не могу поделать! Я ужасно хочу есть!»
Слёзы величиной с озеро падали на землю.
Всех, кто его видел, переполняли страх и жалость. Жалость — потому что было очевидно, что больше всего на свете он хочет вернуться обратно в Сибирь, иногда лакомиться рыбкой и парой яблок, не более того.
Его врагом был голод, и, значит, врагом русских тоже был голод, а не медведь. А голод посильнее и пострашнее любого врага.
Царь отдал приказ стрелять в медведя. Тысячи пушек открыли огонь. Поднялось огромное облако дыма, шум стоял оглушительный.
— Увы, слишком поздно, — произнёс медведь. Он ловил свинцовые пули и глотал их, как вишни. Потом перешёл Волгу вброд и стал поедать всадников и пехотинцев.
Боевые порядки расстроились. Кто мог, спасался бегством, во главе с самим царём.
— Если кто-то бежал быстрее царя, то царь кричал: «Стоять!», и тот останавливался, — сказал дедушка, прерывая рассказ, чтобы выпить чашку чая. Потом продолжил.
Касаясь облаков, медведь шагал по русской земле, жалобно причитая.
Проглотив очередную переполненную стариками и старухами церковь, он восклицал: «Молитесь за мою погибель!» Подкрепившись полком императорской гвардии, кричал: «Убейте меня! Уничтожьте меня!» А проглотив школу с учениками…
Дедушка на секунду остановился, потом спросил:
— Что он тогда делал?
Я похолодел и изумлённо посмотрел на него.
— Не знаю.
— Тогда он голосил. Но очень жалостно.
Я плохо знал странное слово «голосить». Может быть, оно значило что-то вроде «хихикать», и тогда получалось, что медведь жалостно хихикал. Но я ничего не спросил.
Происходило всё это в то время, когда по России пошли первые поезда, продолжал дедушка. Медведь прикладывал ухо к земле, открывал пасть, и целые составы исчезали в его необъятном желудке. Потом он фыркал и выпускал дым из своих огромных ноздрей.
Иногда медведь причитал так горестно и так громко, что слышно было по всей России. Дома сотрясались, люди прятались. «Ой, беда, беда…» — приговаривал он, а люди шептались: «Вот какая у него беда».
Он попытался покинуть Землю и высоко подпрыгнул, пытаясь достать до Луны. Он вырыл яму и залез в неё в надежде, что не сможет выбраться. Он набил пасть горами и каменными глыбами, чтобы околеть от удушья. Но всё было напрасно.
Он дошёл до Малороссии. Голова его заслоняла солнце, он плакал. Ему так надоело есть… Колени у него дрожали. Он умолял, чтобы его убили. Неважно как.
Дедушка остановился и задумался.
— Ты думаешь, наверно, что теперь откуда ни возьмись появится юноша — принц, или сын бедной старушки, — и победит медведя.
— Да, — я всё время именно об этом и думал.
— Это русская сказка, — покачал головой дедушка.
Посреди Малороссии медведь упал на колени. Люди знали, что не смогут его победить и что в конце концов он всех их съест. Единственная надежда была на то, что его вдруг одолеет сон.
За эту последнюю надежду они ухватились, как за спасительную соломинку.
Они начали петь ему колыбельные песни. Сначала тихо и печально зазвучали несколько голосов, потом их становилось всё больше и больше. «Ночь спускается на землю, месяц светит в вышине…»
Медведь задремал.
Они продолжали петь. Тысячи, десятки тысяч, в конце концов пели все. В Москве, Новгороде, Киеве, в самых маленьких деревушках необъятной страны.
— Наконец он погрузился в сон, — продолжал дедушка. — Раздался вздох облегчения. Но очень скоро медведь опять проснулся, схватил несколько тысяч человек и съел их. Остальные тут же снова запели. Последнюю соломинку никогда нельзя выпускать из рук. Он опять уснул, опять проснулся и снова уснул. И так по сей день.
Неожиданно сказка кончилась.
На сказку это вовсе и не было похоже. Мне, во всяком случае, такую не приходилось ещё слышать. Сказок без конца не бывает.
— А по сей день — это сейчас? — спросил я.
— Да, — ответил дедушка. — Сейчас он не спит. Он ест. Медленно. Своими большими зубами. И причитает. Бедный медведь, думают люди. Его причитания похожи на шум ветра. Этот звук русским хорошо знаком. Они слышат его всегда, по всей России.
— Он ест только русских? — спросил я.
Дедушка внимательно посмотрел на меня. Вопрос наверняка показался ему глупым.
— Это русская сказка, — ответил он.
Сказку эту он мне больше никогда не рассказывал. Но я вспоминал её часто. Особенно по вечерам, в темноте, лёжа в кровати в его лейденском доме. Мне представлялся медведь на другом берегу Старого Рейна. Он знает, что я лежу в кровати. Он бредёт по воде и заглядывает ко мне в окно. «Какая жалость, что я должен тебя съесть, — говорит он. — Какая жалость». В глазах у него слёзы, и он кладёт мне на голову свою лапу.
Я засыпаю. Но если он мне снится, я в страхе просыпаюсь и понимаю, что никто меня не видит и никто не знает, где я, кроме дедушки с бабушкой. А уж они-то меня никогда не выдадут.
НОСОРОГ
Дедушка рассказывал, что в 1833 году к царю Николаю Первому прибыла с визитом делегация из Абиссинии.
Это были копты, искавшие помощи России против магометан, создававших с севера и востока угрозу для их страны.
В подарок царю они привезли с собой носорога.
Носорог! Никогда раньше никто не видел живого носорога.
По случаю визита царь давал бал в одном из залов Зимнего дворца, и носорог стоял в углу зала в деревянной клетке.
Среди прочих на празднике присутствовал Пушкин. Один из его предков был абиссинец, и царь, представляя поэта членам делегации, сказал: «Наш абиссинец». Пушкин промолчал, но, по словам дедушки, едва сдержался.
Праздник был великолепный: крымские дыни, каспийский осётр, кавказские вина…
Царь танцевал с царицей, потом с обворожительной молодой дамой, которая, как говорили, была его любовницей. Прямая спина царя, высокие густые брови и холодный взгляд выделяли его среди всех окружающих.
Вокруг клетки с носорогом теснились молодые гвардейские офицеры. Они шипели, как змеи, и фыркали, как пантеры, пытаясь кончиком сабли уколоть его в спину.
Носорог стоял смирно и смотрел на них маленькими глазками.
Один офицер хотел залезть в клетку и сесть носорогу на спину, другие не пускали его.
Бравурная музыка лилась не умолкая. Подавали шампанское и икру.
Абиссинцы откланялись и удалились в отведённые им апартаменты в западном крыле дворца.
Царица тоже удалилась. Царь остался танцевать со своей возлюбленной. Звучала полька, казачок.
Один из гвардейских офицеров наполнил бокал перцем и спросил:
— А чихать носорог умеет?
— Это надо проверить! — откликнулись остальные.
Офицер бросил бокал с перцем в морду носорогу.
На какое-то мгновение носорог застыл на месте. Потом, ужасно чихая, рванулся вперёд и, пробив деревянную стенку клетки, вылетел в зал. Он затоптал нескольких офицеров, рогом поддел великого князя, упал, поскользнувшись на гладком как зеркало полу, снова поднялся, не переставая чихать, завертелся волчком вокруг своей оси и остановился. Потом изготовился, чтобы продолжить свой бег и топтать или поддевать рогом всех, кто встретится на пути.
Он был взбешён.
— Застрелите его, — произнёс царь, который был известен не только хладнокровием, но также смелостью, и загородил собой любовницу, не отступая ни на шаг.
Вооружённый старомодным мушкетом гусар прицелился и выстрелил носорогу в лоб.
Совершенно обезумевший носорог понёсся к окну, на полной скорости пробил стекло, вылетел наружу и с глухим стуком упал на камни Дворцовой площади.
Было два часа ночи.
Носорог был мёртв. То ли от падения, то ли от пули.
Несколько зевак, слушавших доносившуюся из дворца музыку, подошли ближе и с изумлением смотрели на мёртвого колосса с рогом на месте носа, от которого ещё шёл пар. Некоторые высказывали мнение, что он упал с неба. Но другие показывали на разбитое окно, за которым вдруг воцарилась тишина.
Какой-то человек с длинной косматой бородой закричал:
— Вот лежит Россия! Она мертва! Россию вышвырнули на улицу! Как скотину! Никчёмную скотину! Но Россия проснётся! Россия поднимется! Россия повернётся против…
Подоспевшие лакеи быстро утащили его прочь.
Рано утром, на рассвете, носорога похоронили в Таврическом саду, между корней платана.
Больше о нём не упоминали ни словом. Пушкину, наблюдавшему за всей этой историей со стороны и, вероятно, с отвращением, было запрещено называть его в стихах и в прозе. Но в одной из поэм он, по дедушкиным словам, всё же на него намекнул. Цензор, должно быть, проглядел при чтении.
Царю, наверное, было стыдно за то, что он так плохо, так невнимательно обошёлся с подарком, проделавшим путь из Абиссинии, через Египет, по Нилу и Средиземному морю, через Босфор, Одессу и Украину и прибывшим в Санкт-Петербург вместе с повозками, наполненными сеном и листьями тропических деревьев. С таким дорогим подарком. Словно он так же обходился и со своей страной.
Я спросил у дедушки, откуда ему известна эта история, если царь запретил говорить о ней.
— Все её знали, — ответил он, нахмурив брови. Он не любил таких вопросов.
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ
У дедушки был двоюродный брат. Звали его Коля, он был на четыре года моложе дедушки и до двадцати лет отличался примерным поведением.
Но вдруг, в один прекрасный день, Коля начал пить.
— В России очень многое случается «в один прекрасный день», — говорил дедушка.
Причину такой перемены никто назвать не мог.
Коля перестал ходить на службу, весь день пролёживал в кровати, а вечером отправлялся в пивную или в дешёвый ресторан.
Один раз он, напившись пьяным, въехал на своём недавно купленном «райли» в болото и лишь в последнюю секунду чудом спасся.
Дедушка побывал на том месте, где он съехал с дороги. Там, над болотом, возвышался белый флаг на шесте, под которым должен был находиться автомобиль.
Коля происходил из семьи, в которой было восемь детей, и единственный из всех продолжал ещё жить в родительском доме.
Когда мать или отец заговаривали о его пристрастии к спиртному, он отвечал: «Я ничего не могу сказать», что по-русски тоже имеет два значения.
Однажды на улице его переехала коляска. Он умер на месте.
Это произошло весной 1900 года. Ему не было и двадцати двух.
Закончив рассказ, дедушка добавил: «Никто не может знать о себе ничего. Запомни это хорошенько».
Бабушки в комнате не было. Если бы была, подумал я, то обязательно сказала бы, что ему не следует рассказывать мне подобные истории.
Дедушка говорил, что с тех пор Колина мать ходила в чёрном и почти всегда молчала. Глаза её потухли, никто больше не видел, чтобы она улыбалась.
— Когда в семье восемь детей, или десять, или шестнадцать, и один из них катится по наклонной плоскости — пьёт, проигрывает деньги, заболевает душевной болезнью, водится с плохой компанией, напившись пьяным, убивает кого-нибудь, — мать любит его больше всех остальных, — сказал дедушка. — Это закон.
Он посмотрел на меня и добавил:
— Один из детей всегда катится по наклонной. Это тоже закон.
Он больше не смотрел на меня и тихим голосом продолжал. Мы по-прежнему были в комнате вдвоём.
— Иногда он вырастает такой большой, что едва проходит в дверь, не знает меры в еде, не пропускает ни одной рюмки, доходит до ручки, поджигает дом. Ой, думает мать, ещё немного и он нас прибьёт. Но вот он засыпает, и она склоняется над ним со слезами на глазах и гладит его…
Дедушка покачал головой и закрыл глаза рукой.
— Ну что же это такое?
Я не ответил. Я не знал, о чём он спрашивает.
А что, думал я, если у меня будут плохи дела, станет ли тогда мама любить меня больше, чем других?
Мне часто снилось, что я спускаюсь по крутому склону горы. Я изо всех сил упираюсь ногами. Склон становится всё круче. Я ставлю ноги лесенкой, двигаюсь спиной вперёд. Но склон всё круче. Я больше не могу удержаться и стремительно скатываюсь вниз. Огромные камни пролетают мимо.
Этот сон вспомнился мне в тот день. Вот что значит «плохи дела», подумал я. И разве тогда важно, любит тебя мама или нет?
Дедушка сказал, что хочет послушать радио, и попытался поймать русскую волну, что ему почти никогда не удавалось. Приёмник хрипел, трещал и извергал беспорядочные звуки.
Я пошёл к себе наверх.
КОВЁР С ИЗЪЯНОМ
Бабушки не было дома.
Дедушка рассказывал про водопад на Иматре, в Финляндии.
Летом он часто ездил туда из Выборга, где его семья многие годы снимала дачу.
Иногда течением к водопаду приносило деревянную бочку или случайно отвязавшуюся лодку, и чуть позднее тысячи щепок проплывали мимо того места, где он сидел на берегу.
В тихую погоду оглушительный шум водопада разносился чуть ли не на сорок километров вокруг.
Однажды летом дедушка отправился туда вместе с бабушкой. Они были знакомы всего несколько недель.
Светило солнце. Они сидели на траве в низовье реки. С собой у них были бутерброды и арбуз.
Шум водопада мешал им разговаривать.
— Мы просто улыбались, — рассказывал дедушка.
В тот день они решили пожениться.
— Я не успел ещё ничего спросить, как твоя бабушка кивнула и пальцем вывела на песке «Да». Потом вытерла пальцы о платье и посмотрела на меня глазами, полными счастья.
В задумчивости он провёл ладонью по лбу.
— Когда её лицо светилось радостью, я опускал глаза, как от яркого солнца.
Он замолчал. Я листал книгу.
И вдруг он стал рассказывать совсем о другом. О Персии. О персидских скакунах и о знаменитых персидских коврах.
Он сказал, что когда персы ткали ковёр, то всякий раз нарочно допускали какую-нибудь ошибку. Человек, купивший ковёр, искал этот скрытый изъян и не успокаивался, пока не находил. И если найти не удавалось, то он терял рассудок или впадал в отчаянье и прятал ковёр подальше, не осмеливаясь больше на него смотреть.
Иногда он даже сжигал его, потому что вернуть обратно не мог — как же можно расстаться с совершенным творением?
Я сидел молча.
Перед моим мысленным взором десятки людей, купивших персидские ковры, были заняты судорожными поисками скрытого изъяна. Они худели на глазах, рвали на себе одежду, рвали на себе волосы и в конце концов поджигали свои дома и погибали в огне. Целые улицы, целые города были охвачены пламенем.
— В каждом ковре должен быть изъян. — Дедушка немного помедлил. — И он всегда есть. Большущий изъян. Даже если его не видно.
Он взял трубку и выбил из неё пепел.
Его лоб был покрыт глубокими морщинами.
— Зачем я тебе это рассказываю?
— Не знаю, — ответил я.
— Ах да. — И он опять стал говорить о водопаде на Иматре, о радуге в брызгах воды, о лотках с квасом и о финнах, торговавших морошкой. Лакка — он даже вспомнил финское название этой маленькой оранжевой ягоды, похожей на малину, только твёрже и кислее, а для тех, кто понимает, ещё и вкуснее.
Он всё рассказывал и рассказывал, пока бабушка не вернулась домой.
СЛУГА
У дедушки с бабушкой был слуга, который запасал дрова на зиму, закладывал картошку в подвал, драил коридоры и мыл окна.
Однажды утром он обратился к дедушке и сказал, что его мать тяжело больна и хочет перед смертью хотя бы один раз увидеть дедушку. Сын так много рассказывал о нём, а она до сих пор даже не знает, как он выглядит, и не хочет умирать, не увидав его.
— Когда лучше прийти? — спросил дедушка.
— Сегодня. Она совсем плоха.
Дедушка не мог отказать умирающей в последнем желании и согласился поехать в тот же день.
Стоял тёмный и дождливый ноябрь.
Они наняли извозчика и подъехали к маленькому домику на восточной окраине Петербурга.
Мать лежала в задней комнате на низкой кровати. Она была мертва. Рядом никого не было.
— Поздно! — воскликнул слуга. — Слишком поздно! Ох, мамочка, мамочка, оставил я тебя в трудную минуту на произвол судьбы…
Охая и причитая, он припал к кровати, на которой его мать лежала под замусоленным одеялом, широко раскрыв рот и откинув голову назад. На жёлтом лице проступали синие пятна.
Судя по всему, смерть наступила уже давно.
Дедушка решил задержаться и присел на стул. Слуга плакал и гладил руки умершей матери.
Немного погодя в комнату вошли мужчина и женщина. Увидев на кровати покойницу, они тоже принялись плакать и причитать, что опоздали.
— У русских так заведено, — сказал дедушка, — всегда считать, что ты опоздал. Но нужно как следует постараться, чтобы действительно всегда опаздывать.
Спустя некоторое время вошедший в комнату мужчина вдруг перестал плакать и повернулся к дедушке.
Он снял ремень, задрал рубаху и показал большой лилового цвета желвак в паху.
«Наверно, это была грыжа, — рассказывал дедушка. — Хотя могло быть и что-нибудь другое».
— Помогите мне! — крикнул мужчина.
— Я? — удивился дедушка.
— Я тоже умираю!
— Но я не врач.
— У меня на врача и денег нет, — произнёс мужчина тем же громким, жалобным голосом.
— Опустите, пожалуйста, рубаху, — попросил дедушка.
Мужчина упал на колени и, схватив дедушкины руки, стал умолять:
— Спасите меня! Спасите!
Дедушку обдало тяжёлым запахом спиртного и пота.
Слуга тем временем оторвался от кровати, достал из-за занавески бутылку и наполнил рюмки.
Мужчина, не поднимаясь с колен, опрокинул рюмку и снова вцепился в дедушку.
Дедушка выпил одну рюмку и сразу сказал, что больше не может. Здоровье не позволяет. Это был, по его словам, единственный способ отказаться от угощения.
Мужчина после трёх или четырёх рюмок стал говорить о том, что богатые обращаются с бедными как с собаками, «как с отребьем» — выразился он. В его глазах мелькнула злоба.
Дедушка собрался уходить.
Слуга попытался уговорить его выпить ещё одну рюмку.
— Что значит ваше здоровье теперь, когда…
Женщина, всхлипывая, сидела в углу под иконой.
Мужчина погрозил дедушке кулаком и крикнул:
— Если я умру, то умрут тысячи!
Он встал с колен и ещё выше задрал рубашку. «Разбуянился», — сказал дедушка. Я слышал это слово впервые.
— Вот! — кричал мужчина, показывая на свой желвак. — Это я!
Он схватил со стола нож и уже собирался резануть себя пониже живота, но слуга вовремя успел помешать ему и отобрал нож. Сцепившись, они повалились на кровать, прямо на ноги покойницы.
Дедушка вышел на улицу.
Чуть погодя слуга выскочил следом за ним.
— Она вас так и не увидела. Простите меня. Я говорил о вас только хорошее.
Он споткнулся и упал лицом прямо в жидкую грязь.
Дедушка помог ему подняться и сунул в руку деньги, которых было достаточно на похороны и на скромные поминки.
Через несколько дней слуга вернулся на работу в дедушкином доме. Когда дедушка спросил его о похоронах, он пробормотал в ответ что-то невнятное и пожал плечами. О его матери после этого никогда больше не вспоминали.
Дедушка вздохнул, взял трубку, набил её табаком, потом перевернул, высыпал табак и начал чистить её железной ложечкой. Курил он редко.
— Смерть — это такая странная штука, — заключил он.
Я никогда не задумывался о том, странная штука смерть или обыкновенная.
В комнату вошла бабушка и стала накрывать на стол. Дедушка взял книгу со стихами и начал что-то искать.
КАНАТОХОДЦЫ
Дедушка любил рассказывать про русский цирк, где часто бывал.
Он рассказывал, как медведи прыгают через верёвочку, как собаки делают пируэты на задних лапах, как жонглёры горстями подбрасывают в воздух шарики и ловят их все до единого.
Но больше всего он любил рассказывать про знаменитых на всю Россию канатоходцев.
Они были членами одной большой семьи и никому из посторонних не позволяли заниматься этим ремеслом. А если кто-то всё же пытался, то они с помощью маленького кузнечного меха распыляли в воздухе особый порошок, вызывавший сильное головокружение.
— Семья владела монополией на все выступления воздушных гимнастов, — сказал дедушка.
И каждый в этой семье был канатоходцем.
Они выступали в бродячих цирках, странствуя по городам и весям. По канату они ездили на велосипеде, бегали, ходили на руках. Женились они тоже на канате. И, как говорил дедушка, ещё немного и они даже детей рожали бы на толстом канате высоко в воздухе, между куполами церквей.
Дедушка часто ходил на них смотреть. Самый знаменитый номер заключался в том, что один из них ложился на канат, подкладывал руки под голову, зевал и погружался в сон. Немного погодя к нему по канату подходил напарник и кричал: «Просыпайся! Пора работать!» Но спящий ничего не слышал, громко храпел и под самым куполом цирка поворачивался на бок. Тогда напарник раскачивал канат из стороны в сторону и кричал: «Вставай, лентяй несчастный! Ну-ка быстро вставай!» Спящий вдруг вскакивал, удивлённо оглядывался по сторонам, говорил: «Где я?», потягивался и бежал на другой конец качающегося каната, крича: «Ах да! Конечно! Пора за работу!» Потом на руках возвращался назад или забирался на мяч и катался на нём с одного конца каната на другой.
— Многие всё-таки срывались вниз, — рассказывал дедушка, — ломали себе шею или оставались калеками. Никто из канатоходцев не доживал до сорока. Может, никто и не хотел доживать.
Хоронили канатоходцев по-особенному. Когда кто-нибудь из них умирал, на кладбище в том городе или селе, где они выступали, над открытой могилой на довольно большом расстоянии между двумя шестами, которые они всегда возили с собой, натягивали канат.
Двое мужчин несли по канату гроб, остальные шли следом.
Внизу на земле разрешалось находиться только нескольким местным могильщикам.
Прямо над могилой все останавливались и начинали раскачиваться из стороны в сторону. Они пели молитвы, просили Бога благословить их невидимые крылья и окропляли всё вокруг ладаном.
Потом они кидали гроб с высоты вниз и говорили «Аминь».
Не было случая, чтобы гроб не попал точно в могилу.
Могильщики бросали на гроб землю. Все канатоходцы в своих длинных чёрных пальто неподвижно стояли на канате высоко в воздухе. «Как ласточки, — сказал дедушка. — С заплаканными лицами».
Ещё он сказал, что однажды у них родился план натянуть канат над всей Россией, от Архангельска до Астрахани. По нему они собирались за год пройти из конца в конец, высоко над людьми, деревнями, верхушками деревьев. Над реками и степью, до самого Каспийского моря. Друг за другом, сотнями. Одетые в чёрное, с песнями, держа перед собой икону.
Дедушкины глаза блестели, когда он это рассказывал.
Но царь, продолжал он, запретил. Царь хотел, чтобы русские держали глаза опущенными вниз, в чёрную землю и вечную грязь. А если они их и поднимали, то должны были видеть только его, царя, и ничего другого.
Царь, думал я, всегда этот царь… Что же это был за человек такой, который всё всегда запрещал и хотел, чтобы все всегда его боялись? Какое-то чудище о тысяче головах? Во всяком случае, совсем не то, что королева Юлиана, которую я однажды видел в Остфоорне на парадном крыльце городской ратуши.
